|
на главную
|
ВЛАДИМИР ГУБАНОВ
стихи
Балаклавская песенка
Вкуси балаклавского бриза глоток –
и вена тугая ударит в висок
строкой колдовского размера,
раскатистым слогом Гомера.
Надежды не будет – зови не зови.
Мы долгие годы не вторим любви.
Погасли огни золотые,
и наши причалы пустые…
Но пробует песенку юный поэт –
в ней чистое слово и светлый завет,
и взоры рыбачек лукавы,
и вторит любви Балаклава.
Мне снится Тавриды полуденный зной:
листает гекзаметры синий прибой,
и яхта к причалу прильнула –
она меня в сердце кольнула...
Фиолентовская элегия
Под профилем серебряной луны
неспешные текут воспоминания –
лета, где я не знал ещё заранее
ни будущей печали, ни вины,
где времени ещё замедлен ход
и тянутся легко друг к другу руки,
не замечая вестников разлуки,
грядущего не зная наперёд.
Под профилем серебряной луны,
наивные, в любви неумолимы,
в наитие лишь веровать могли мы.
Безумием крови увлечены,
спешили на беспечные пиры...
Не ведая о краткости момента,
благословенный берег Фиолента
такие нам предоставлял дары!
Под профилем серебряной луны –
неловкие полночные купания,
и юных дев счастливые лобзания,
и звёзды в их глазах отражены...
Я в эти годы окунаюсь вновь,
иные звёзды сколько ни слепили,
но свет того, как чисто мы любили,
поверьте мне, но он и есть любовь.
Друзья мои! Мы будем спасены,
покуда не поблёкли, не сгорели
ночного Фиолента акварели –
мы ими и поныне пленены.
Нас камни эти древние согрели,
и пролетели ветреные дни,
и счастьем были не обделены
под профилем серебряной луны.
Школьный романс
Когда моё судно коснётся причала,
оставив далёкий маршрут за кормой,
мы вспомним, дружище, былые начала,
что нас повязали щенячьей порой.
Найдётся ль безумец порвать эти узы,
умерить счастливых объятий тепло,
пока мы с тобою в надёжном союзе
и время забвения не подошло?
Пощады не знает безумное время,
на наших висках уже властвует снег.
Давай постоим на знакомых ступенях
и тронем ладонью наш первый ковчег.
Потёртый причал нашей дружбой отмечен,
на чистую гавань не сыщешь цены...
Она нам житейские раны залечит
и перелистает забытые сны.
Севастопольский романс
Какая музыка звучит, и мы не вправе
забыть мотивы севастопольских окраин,
где так легко играет, праведен и чист,
свои рапсодии задумчивый флейтист.
Нам только кажется, что незаметны вроде
протуберанцы этих простеньких мелодий.
Но отчего же, обратив суеты в прах,
они беспечный наш удерживают шаг?
Не оттого ли, что, печалями отмечен,
любой проулок дарит призрачные встречи,
где все любови наши прошлые, мой друг,
как эта музыка, услышанная вдруг?
Ах, эта боль на тихих улочках горбатых,
где наши дни летели, юны и крылаты,
где так легко играет, праведен и чист,
свои рапсодии задумчивый флейтист...
Эскимо
Кладёт акация на плечи
ладони колкие свои,
лишь севастопольские встречи
в воспоминанье призови.
Кривая улочка пылится.
Дрожит над Корабелкой зной.
Двадцатилетнего счастливца
на звонкой вижу мостовой.
Идёт неспешными шагами,
форся подковками штиблет,
а в проходном дворе, как в раме,
его богини силуэт.
Молю мгновение продлиться:
она, как видно, сгоряча,
ещё не вспугнутая птица,
его касается плеча...
Какой исполненная грации
она с ним выйдет из кино!
Смешно облизывая пальцы,
дурачась, делит эскимо.
Не исчезай, ещё немножко
продлись, видение, пока
её порвётся босоножка
у папиросного ларька…
... Кладёт акация на плечи
ладони колкие свои,
лишь севастопольские встречи
в воспоминанье призови.
Средь перекрашенных скамеек
не крутят старое кино,
и за одиннадцать копеек
купи попробуй эскимо.
Балаклавская элегия
Загадать, господа, невозможно,
что сулит этот век ненадёжный
и куда занесёт нас фортуна обманчивая.
Но подарит земное спасение
балаклавского рая мгновение,
у дощатых причалов фелюги покачивая.
Зло, как прежде, в чести и лютует,
а добро всё гнетут и шельмуют,
и тревогой томит нас эпоха неистовая.
Невесёлые эти страницы
не найти в заповедной провинции,
закоулки её не спеша перелистывая.
Звёзды падают, в бухту слетая.
Я альбом Балаклавы листаю.
Мне ночная волна принесёт ветку пальмовую…
Эту книгу держу в изголовье,
Балаклаву рифмую с любовью
и надежду на гриновский парус вымаливаю.
Зурбаган
Я покидаю Зурбаган
и, заклиная небесами,
судьбы кручёный ураган
ловлю своими парусами.
Пусть в тихой гавани прибой
качнёт, играя, звёзд монисто...
Я эту маленькую пристань
уже оставил за кормой.
Я покидаю Зурбаган.
Во всём, что прожито накладно,
как сумасбродный капитан,
кляну безвинную команду.
Такой уж выпал интерес:
мне зачитаться сказкой Грина
хватило лишь до середины
и не принять его чудес.
Прощай, мой милый Зурбаган!
Увы, всему приходят сроки:
искать другие берега,
судьбы подсчитывать итоги...
Мечту с удачей не сведу
на твоих улочках, наверно,
и в припортовые таверны
уже, скучая, не зайду.
Но всё-таки оставят след
у моего седого юнги
проливом шедшие Кассет
контрабандистские фелюги,
ночного Лисса карнавал,
огней сияние на рее...
И назовёт он сына Грэем,
не утаив, чьё имя дал.
Авантюристы
Бристольский парус, гафели из Киля,
литой форштевень и высокий борт…
Чем нас купила шумная стихия,
чем завлекла в глухой водоворот?
Толкнув плечом ворота Гибралтара
(у нас иначе не заведено),
бег колесницы древнего Икара
мы запрягли в тугое полотно.
Куда несём штандарты горделиво,
когда и где укроют нас они –
на сквозняке туманного пролива,
в тугом кольце ледовой западни?
Но не туман – дымы пороховые
подпишут кровью выведенный счёт.
Над нами пляшут волны круговые
и альбатрос прощальную поёт…
Пойдут ва-банк другие капитаны,
их не отвадить, не остановить;
пока им снятся пальмовые страны,
на этом гребне не переломить.
Кто в переулке гриновского Лисса
услышит хрип виллоновских стихов,
тот различит в огнях Вальпараисо
орлиный профиль наших парусов...
Под колпаком полярной ночи
Живём под колпаком полярной ночи,
затёртые снегами на века.
Разгадываем тайны многоточий –
посланий, что летят с материка.
Не трепетные снасти бригантины,
не радужные блики парусов –
винты радиоактивной субмарины
несут нас от скалистых берегов.
Всегда на нерастраченном пределе,
в любви на расставания легки,
подводные листаем параллели
в отсеках из титановой фольги.
И музыка торпедного затвора
не заглушит забытые миры,
когда на индикаторах обзора
мы видим тополиные дворы.
А где-то благоденствует природа,
полуденные блещут небеса…
У нас – всегда другое время года,
другие часовые пояса.
Мы, ледяной пучины посредине,
от берега, как прежде, далеки,
несёмся на урановой турбине
в отсеках из титановой фольги.
Забытый мотивчик
Когда наша лодка, доверясь волне,
несёт в глубину свою чёрную рубку,
трубач потаённой печали моей
играет побудку.
Откуда вдали от былых берегов,
к которым уже никогда не причалю
и где не оставил сердечных долгов,
берутся печали?
А может, судьба, повинуясь тебе,
мне тянет весной напоённые горсти?
Забытый мотивчик трубач твой напел,
незваная гостья…
На всплытие из океанской глуби
приказ принесла с этой музыкой мне ты.
Как будто ещё не угасшей любви
вернулись приметы.
Август 2000 года. Из телефонного разговора с Видяево:
– Ты мне главное скажи: это была «Акула», «Гранит»?
– Это был «Гранит»…
«Акула», «Гранит» – используемые в среде российских подводников
условные названия типов субмарин. Потерпевший катастрофу
атомоход «Курск» был «Гранитом»…
Гранитные мальчики
Вы это не увидите воочию.
Нас дважды испытать не суждено.
Историки расставят многоточия –
не их вина, но так заведено.
Где вето молчаливое наложено,
нам почести окажут ещё те –
из глубины поднимут, как положено:
прилюдно, на титановом щите.
По жизни пролетели не бесследно,
и крутится опять веретено:
без нас теперь мелькает одноцветное,
немое заполярное кино.
Печаль и вера воедино слитые...
Подлёдные маршруты далеки.
Но их ломают мальчики гранитные
безжалостному веку вопреки.
Песня про декабриста Поджио
Золочёные треплются лацканы,
палашом рассечённая бровь,
на брусчатке позёмка солдатскую
заметает невинную кровь…
При Дворе жизнь никак не наладится:
«Как же так!». Двор в смущении весь:
к государственной нашей сумятице
подмешалась нерусская честь!
Заснежённые версты, им нет числа…
Неужели вам, сударь, милей
подземелье далёкого Нерчинска
стороны итальянской своей?
Вам поверило русское воинство
неспроста на мятежном пиру.
Ваша совесть и ваше достоинство
ему, видно, пришлись ко двору...
А.В. Поджио – участник российских событий 1825 года,
декабрист, итальянец по происхождению.
Рождественские прощания
Новогодних каникул минула шальная пора.
На пороге гимназии смятые блёстки кружатся.
У вагона «чугунки» хмельные стоят юнкера –
им теперь из провинции в Санкт-Петербург возвращаться.
Ах, как это звучало: «Я пью с вами на брудершафт»,
на танцующий локон спираль серпантина слетала...
На январском ветру – милым именем вышитый шарф,
и на сердце – смятение от новогоднего бала.
Что поделаешь, если им встреча недолгой дана!
А в глазах гимназисток – таинственный свет обещаний…
Но с Германией коль не сегодня, так завтра война,
и не скрыться уже от оркестра последних прощаний.
Что, помилуйте, в эту провинцию вас завлекло?
Неужели без этих девиц вы на Невском тужили?
Остаётся теперь сквозь вагонное видеть стекло
гимназисток, чьи головы вы понапрасну вскружили.
Прогулка
Памяти Н.Я. Мандельштам
Сыплет снег на брусчатку проулка.
Чёрный город безмолвен и глух.
Потаённая наша прогулка
ненадёжной окажется вдруг.
Пусть поблажка недолгая длится,
в снежный шорох не спрячемся мы,
и минувшее вновь повторится
непременно дыханьем чумы.
Как услышится – так и поймите
(наперёд не предскажешь ходы):
– Вы, пожалуйста, нам не звоните.
Храни Бог вас от этой беды...
Тяжелый снег
Ещё не все снега сошли.
Трубач, с отбоем не спеши.
Мы твой сигнал, пускай нас обвинят в измене,
тотчас отменим.
Штабным лишь кажется, что на передовой
растаял бой.
Ещё не все снега сошли,
и здесь, на краешке земли,
мы греем руки на разбитом пулемёте
и на излёте
шальную пулю не услышим по весне
в последнем сне...
Ещё не все снега сошли.
Трубач, с отбоем не спеши.
Не на штабных, а на тебя у нас, как прежде,
одна надежда,
пока на нас, на рядовых, один на всех
тяжёлый снег.
Двадцатый век. Россия
Кто может предсказать, что оправдается когда-то
двадцатый век, лишь кажущийся сон?
По снегу от сражений ошалевшие солдаты
идут из горизонта в горизонт.
Калёные стволы в ладонях стиснуты до хруста,
недобрые слова, глаза в упор...
Безумный век их ремесло возвысил до искусства.
Их божество – залапанный затвор.
Война стальную бритву над землёй проносит низко,
ей всё равно, ей все равны, кто чей,
за кем идти доверился в сумятице российской,
каких в кумиры выбрал трубачей.
Вначале им казалось: эко горе – брат на брата!
И ныне этот слышится резон...
По снегу от сражений ошалевшие солдаты
идут из горизонта в горизонт.
Остыли души и сердца на дармовой потраве,
дымящиеся гильзы плавят лед,
и закрома, настоянные на минувшей славе,
без трепета, легко идут в расход.
Ликуют бесноватые: «Иное нынче время!
На что нам словоблудие Христа?»
и рубят Аввакума опозоренное племя
за непринятье нового перста.
Снега который год. Россия – дремлющая крепость.
Лишь ратный почитается Парнас.
За что такая снизошла всемирная нелепость
и мука гарнизонная на нас?
И трубачам за прошлое не ожидать расплаты,
их песни учит новый гарнизон…
По снегу от сражений ошалевшие солдаты
идут из горизонта в горизонт.
Кивая на теперешнее время…
Кивая на теперешнее время,
ты хороводишь с этими и с теми.
Они тебе по всем статьям равны
с любой, какой ни глянешь, стороны.
Ты все грехопадения рисково
свёл к мелочи житейской пустяковой,
а каиновой зависти финал
на шалость мимолётную списал.
Ты перепутал все пути и тропы,
ты среди тех, кто невысокой пробы,
кто умудрился в мельтешеньи слов
Христовы речи сбросить со счетов.
Легко по этим правилам играешь,
когда подряд всем руки пожимаешь…
Цена твоей любви – щербатый грош.
Ты тех и этих разом предаёшь.
Песня о неудаче
Не орлом упал пятак –
знак
по-иному повернуть
путь.
Спорь со мною или нет,
свет
погасил моей звезды
ты.
В корабле моих надежд –
брешь,
словно на душе порез.
Ест
мои крепи, не спеша,
ржа,
и на выигрыш примет
нет.
Значит, время собирать
рать
неистраченных надежд.
Тешь
свою душу не добром –
злом,
что избавит от помех
всех.
И в один закон теперь
верь:
даже если пролегла
мгла
и летит со всех сторон
стон,
свой на время неудач
прячь.
Но я знаю, что пройдёт
год –
снова ход моим мечтам
дам,
залатаю паруса
сам,
по реке пойду опять
вспять.
Революционные частушки
На Примбуле вечернем погашены огни,
и пары не кружатся, невеселы они,
и старики судачат: неужто мир таков,
и кровушка людская дешевле орденов?
Нам смена не прибудет – такие, брат, дела.
Поблёкла позолота двуглавого орла.
Неуставной на флоте объявлен перекур.
Глядим на Севастополь – и видим Порт-Артур…
На площади кремлёвской парадный гром затих.
Нам, видно, не дождаться московских вестовых,
и не найти, ребята, другой такой земли,
где русского Ивана так просто развели.
… На Примбуле вечернем умолкнут голоса.
Забытые герои взойдут на небеса.
Их ангелы приветят в туманном далеке
и пропоют осанну на русском языке…
Фронтовое танго
Напиши мне письмо на простреленном флаге,
между строк, если сможешь, помяни о любви.
Безнадёжно пусты мои винные фляги.
Капельмейстер – навылет. Оркестранты в крови.
Опадают бинты, тяжелы и багряны.
Санитары притихли, и медсёстры в слезах.
И кричу я во сне: «Исцели мои раны!
Дай хоть руку на память – ухожу в небеса...».
… Бьют побудку скворцы фронтовой серенадой.
Новый день не скупится на подарки свои:
на трюмо – поцелуй и французской помадой –
телефон и два слова: «Не теряйся. Звони».
Провинциальное танго
Из этой улицы зима уйти как будто не торопится.
Снег потерял своё значение, как жить мешающий обет.
Его сугробы тяжелы, и потемневший лёд не колется,
и не идут дела сердечные, и на любовь приметы нет.
И потому нет перемен, что этих улиц обитатели
спешили дни свои налаживать не по земным календарям:
они тепло своей души без лёгкой выгоды не тратили,
не преступив черту незримую и лишней крохи не даря.
Из нашей улицы зима уйти как будто не торопится...
Быть может, это откровение на безрассудство нас толкнёт
и мы приблизим тот предел, любовь за коим впрок не копится,
и раньше срока календарного в награду нам весна придёт.
Мой город
Этот город такой – пена белых акаций,
колдовства переулков прелестный секрет...
Но привычным порой начинает казаться
кружевной черепицы пурпурный рассвет.
И покуда мечта ненадёжная манит,
что её всех посулов, мой город, сильней?
А всего-то пустяк – в предрассветном тумане
силуэты крылатых твоих кораблей...
На таком рубеже стоит нам задержаться,
и тогда своё счастье в минувшем лови.
Так устроена жизнь, и нельзя повторяться
даже в этой любви, даже в этой любви.
Морская песенка
А мы с тобою словно не прощались.
Твой белый парус, как и прежде, чист.
В безумный век, что позабыл про жалость,
для нас играл всегда один флейтист.
Была пальба, но мы не проглядели:
в порывах ветра, в мареве штормов
законники безумного картеля
легко сменили облик парусов.
Минуло время. Горести слежались.
Былой надеждой только и делись.
А мы с тобою словно не прощались.
Твой белый парус, как и прежде, чист.
Твоей фелюги разворот прекрасный,
в каюте пиллерс песенку скрипит,
а на столе – остатки «Примы» красной,
стаканы плавит разведённый спирт...
Песня о роте
Полуночную мглу разрезала ракета,
оцепененье сняв, атаку подожгла...
У роты, чья ещё победа не воспета,
не вздумайте спросить: «Победа тяжела?».
Затвержены слова высокого завета,
но снижены, видать, мерила платежа...
У роты, чья ещё победа не воспета,
не вздумайте спросить: «Победа тяжела?».
Уверен, эта ночь – счастливая примета,
и пуля не меня, а медсестру нашла...
У роты, чья ещё победа не воспета,
не вздумайте спросить: «Победа тяжела?».
Запомнится войной разорванное лето
и детские слова «А я ведь не жила…».
У роты, чья ещё победа не воспета,
не вздумайте спросить: «Победа тяжела?».
Романс
Между январём и декабрём
как во сне промчавшегося года
так нелепо, невпопад природа
нас вписала в этот окоём.
Встречами отмеченные дни
прочили неясную тревогу...
Друг мой, забываясь понемногу,
ты любови нашей не кляни.
После воспарений неземных
что теперь былые неудачи?
Ничего, мой друг, они не значат –
каждый ведь остался при своих.
Но тогда чему была сродни
счастия нечаянная завязь?
Друг мой, от былого отрекаясь,
ты любови нашей не кляни.
И куда неведомая нить
нас вела, безумству потакая?
Как могла нелепица такая
наши крови воедино слить?
Нам светили ясные огни,
наградив счастливою поблажкой...
Друг мой, пусть по сердцу бьёт с оттяжкой,
ты любови нашей не кляни.
Магадан
Солью Охотского моря
выбелен весь Магадан.
Здесь и откроется вскоре
нашего века обман.
Светит над крышей барака
здешним сексотам звезда...
Нет, не была эта плаха
праведною никогда.
Воспоминания крохи
ночью нагрянут – беда!
Разве былые тревоги,
всё это – так, ерунда?
Горстью полярного праха
мы улетим в никуда…
Нет, не была эта плаха
праведною никогда.
Вот и апрель к нам пробился,
и громыхает река,
а мы читаем, как письма,
тающие облака.
Свистнет залётная птаха,
и запоют провода…
Нет, не была эта плаха
праведною никогда.
Путь по Алдану неблизкий,
но посчитаешь года...
Нам никакой переписки –
чем мы рискуем тогда?
И, не познавшие страха,
спим мы под коркою льда...
Нет, не была эта плаха
праведною никогда.
Пуля
Если пулю не слышишь,
значит, пуля твоя.
Эту истину пишет
роковая стезя
и диктует законы –
спорить с ними не смей,
а иначе – притоны
и снега лагерей.
Там такая закалка
за полярной чертой!
Там торосы вповалку.
Там надежный конвой.
Увядает молитва,
дней осталось впритык…
Приговор, словно бритва,
полосует кадык.
Угловая клетушка,
потайной коридор.
Наша жизнь – не игрушка.
Вот залязгал затвор…
Что, приятель, не дышишь?
Говорил ты не зря:
если пулю не слышишь,
значит, пуля твоя…
В приморском ресторане
Непарадны и грустны торопливые седины,
и былая тяготит неустроенность души...
Но кто прожил этот век без расчёта середины,
тот оправдан и прощён, пусть по крупному грешил.
Я уверовал в мечту, настоял её на горе,
я увидел, как чиста неизведанная даль.
Что нашёл – не потерял на размашистом просторе,
что любил – не разлюбил, и минувшего не жаль.
Как и прежде, век спустя чёрный флаг не маскирую
и фортуну не кляну – с ней разлада, к счастью, нет,
но в приморском кабаке я уже не озорую,
пусть карманы до краёв золотых полны монет.
Я себе не изменю, старых строк не переправлю,
слёз былого со щеки отрешённо не смахну,
ненадёжный этот путь суетой не озаглавлю,
в череде грядущих дней их кривую не спрямлю.
И этот, и другой
Умеривший свой шаг к удаче непричастен.
Уверовавший в бег незрим и одинок.
И этот, и другой своё имеет счастье
и, будоража мир, ступает за порог.
И кто из этих двух в людском водовороте
во всех его грехах и бедах виноват?
И этот, и другой, всяк по своей природе
ошибками томим и праведностью свят.
И, кажется, вот-вот настанут перемены
и мы легко поймём, кто тлел, а кто горел.
И этот, и другой сойдут с покатой сцены –
воздастся лишь тому, кто в беге преуспел.
Скажите, что теперь разборчивый потомок
решится обрести на роковой версте?
Умеривший свой шаг – в величье дел негромок,
уверовавший в бег – сгорает на костре…
Золотые карусели
Отгорит тоска лежалая
и прочертит ночь искра…
Пела мне девчонка шалая
у потухшего костра.
На душе моей сумятица…
Думал, отзвенит капель
и сама собой раскатится
золотая карусель.
Позови меня туда,
где кибитка кочевая,
где полночная звезда
и не тронута вода
ключевая.
Где беспечные кружат
золотые карусели,
где, влюбляясь невпопад,
мы весенних серенад
не допели.
Кто сказал, что всё устроится
и печаль сойдёт на нет?
Минул год, но всё не скроется
той кибитки силуэт.
Всё ясней и всё забористей
скрип колес в тиши ночной.
Всё слышней напевы горести
незабытой песни той.
Позови меня туда,
где кибитка кочевая,
где полночная звезда
и не тронута вода
ключевая.
Где беспечные кружат
золотые карусели,
где, влюбляясь невпопад,
мы весенних серенад
не допели.
на главную
|
|
